Газета "Круг друзей"

Д. Яхиева

Материк человеческих страданий

Все начиналось так стандартно, что я до сих пор не верю себе. Я стою на перекрестке двух дорог - одна проселочная, пыльная, узкая, отходит от приличного асфальтированного шоссе. Так жарко, что воздух пропитан запахом плавящегося асфальта. Шагах в десяти от меня - высокий темно-зеленый кактус. Чуть дальше - еще. Воздух дрожит, и мне не хочется лишний раз напрягать глаза. Впереди - далеко, очень далеко - горы. А слева и справа от дороги что-то вроде серой пустыни. Тишина такая, что я трясу головой, а после хватаю горячий камень и, размахнувшись, бросаю как можно дальше.

У меня две цели: услышать хоть какой-нибудь звук, чтобы убедится, что я еще слышу, и проверить, пробьет ли камень окружающий меня пейзаж, ибо он неподвижен настолько, что я подозреваю в нем театральную декорацию. Камень шлепается в пыль, и она облаком поднимается в воздух, а потом медленно оседает. Она напоминает мне джинна из бутылки, который сползает в обморок, и я смеюсь про себя над неуместным сравнением. Потом я сажусь на дорогу и судорожно вспоминаю, кто я и куда мне идти. От тишины и солнечного марева мне нехорошо настолько, что, кажется, я слышу, как крутятся невидимые шестерни в моем мозгу, но ничего на ум не приходит. Такое чувство, что на бесконечном потоке мыслей кто-то поставил плотину, и они бьются, бьются в преграду, но не доходят до сознания. Приходится смириться с фактом, что отныне я - Никто. Внезапно резкий механический звук нарушает мое "блаженное сиротство". Я вскакиваю и оглядываюсь по сторонам, пока, наконец, не понимаю, что звук издает сотовый телефон, исходящий писком (голодный крысеныш) в кармане моих брюк. Нарушается общая сюрреалистичность моего пребывания здесь, меня примирили с этой новой реальностью. Я беру трубку и слышу голос сквозь бесконечное шипение и хриплоголосые помехи, напоминающие рвотные позывы:

- Это правильно. Не думай о том, кто ты, здесь это совершенно неважно. Выбери дорогу.

- А куда они ведут? - спрашиваю я.

- Туда, где мало кто бывал. В персональный ад, если тебе поможет это объяснение, - холодно отвечает голос.

Я смотрю направо, налево, и выбираю узкую дорогу. Обычно такие ведут напрямик. Я ступаю на нее и начинаю свой путь. Дорога извивается змеей, вся она в рытвинах и ухабах, и я начинаю сомневаться в правильности выбранного. В телефоне я слышу только помехи, неизвестный собеседник хранит молчание. Воздух становится все гуще и гуще, и мне уже сложно идти сквозь него. Вокруг меня сгущается марево, меняется реальность, и шагов через сорок я оказываюсь совершенно в другом месте.

Это тропический лес. Полдень. Душно. Одуряюще пахнет какой-то цветущей пакостью, все вокруг наполнено шумом, которое я нахожу невообразимо громким после пустынного безмолвия. Кричат птицы и в их гомон вплетаются голоса людей. Горит костер, над ним клубится белый дым, похожий на облака. Вокруг костра сидят шестеро. Я подхожу ближе и кричу им, но они не видят и не слышат меня.

- Слова бесполезны, для них ты не существуешь. Это серингеро, дети слез, - говорит мне трубка.

- Почему слез? - спрашиваю я.

- Смотри, - мой собеседник предельно лаконичен.

Люди у костра сидят сгорбившись. В руках они держат деревянные лопаточки, обмазанные каким-то составом. Они очень худые. Таких худых людей мне не приходилось видеть. С трудом догадываюсь, что двое из них - дети. Лица и тела их покрыты язвочками, они хмурятся и морщины их едва ли не глубже, чем у сидящих рядом взрослых. Все шестеро по очереди обмакивают лопаточки в сосуд и снова коптят их над дымом. Один их них пропускает свою очередность, но его немедленно толкает другой.

- Кау чу! - громко говорит он.

Смутившись, пропустивший окунает в сосуд свою лопаточку, но тот от слишком резкого движения переворачивается.

Густой белый сок течет по траве, попадает в костер. Пахнет жженой резиной. Все в ужасе замирают на секунду, а после быстро-быстро пытаются собрать сок с земли, но у них мало что получается. Наконец они прекращают почти бесплодные попытки, и с укоризной смотрят на виновного. Наконец самый старший из шестерки, беззубый, но темноволосый человек говорит:

- Кау чу - это не слезы дерева, это слезы тупи-гуарани. Иди к гевее и собери сок снова.

Опрокинувший берет протянутый ему сосуд и уходит, стараясь не смотреть на своих. А те садятся около костра и ждут, не двигаясь и не произнося ни слова. Я сморю на них. Удивительный люди! У них глаза обреченных. А где-то слева кричит, надрываясь, человек. Сидящие у костра не реагируют, а я иду на голос и выхожу на поляну. Здесь стоят люди, чей внешний вид не внушает мне удивления - они упитаны, одеты по моде начала двадцатого века, курят. Лица злые и потные - им непривычен подобный климат. Тут же - весы и толпа подобных моим лесным знакомым. Все пристально смотрят на распластавшегося на земле человека. Его бьют ногами два бугая, а тот и не думает уворачиваться. Один из экзекуторов, изловчившись, пинает лежащего в пах, и тот сворачивается от боли.

- Семнадцать килограмм вместо двадцати пяти! - возмущенно говорит Хорошо Одетый Господин, поглядывая на своего соседа.

- Возмутительно! - подтверждает тот, - Эта индейская сволочь только и знает, как отлынивать от работы...

Наконец измочаленного штрафника оставляют в покое, а у того даже нет сил на то, чтобы откатиться. Ногами его откатывают подальше, к деревьям. Продолжается взвешивание собранного каучука. Избитый не приходит в себя, он обмочился.

- Что же вы сделали, мать вашу так и эдак? - вопрошает собеседник Хорошо Одетого Господина, - Вы ж ему почки повредили, он же кровью мочится!

Бугаи виновато улыбаются и пожимают плечами.

- На вас индейцев не напасешься..., - горестно вздыхает Господин, - Что мне, его еще и лечить?

А голос в трубке говорит мне:

- А тех, кто не выдерживают работы и бегут, если находят, загоняют в хижину, обливают ее керосином и поджигают. Выбегающих расстреливают.

Я понимаю, что все, что говорит мой собеседник, абсолютная правда. На секунду я вижу глаза, выпученные из орбит и кожу, пузырящуюся в пламени. Огромные жертвенные глаза...

- Такова Латинская Америка карнавала, - говорит трубка и смеется.

Вокруг меня начинают сгущаться краски, деревья обступают меня плотным кольцом, сжимаются, будто гигантский рот, который выплевывает меня на узкую городскую улочку. Я трясу головой и пытаюсь прийти в себя от увиденного. Мысли не могут надолго удержаться в моей голове, в которой где-то на уровне ватерлинии рта, на шее, образовалась пробоина. Я чувствую, как туда ускользает мое прошлое, давнее или минутное, и ничего не могу с собой поделать. Мое внимание властно подчинил себе южный город, он капризно надувает губки балконов с зубами балюстрад, хлопает на меня глазками настежь отрытых окон (легкий ветерок колышет белый тюль), моя улочка недалеко от моря - воздух пахнет йодом, водорослями, рыбой и чем-то таинственным, древним и могущественным, как пахнет одно лишь море. Я иду по левую сторону, но стоит мне стоит протянуть руку, и я дотронусь до противоположного дома, серого и с лепниной. Но мой роман с улочкой был прерван довольно грубо. Невозможно наслаждаться красотой, когда мимо тебя, шурша рваными юбками, идет боль. Женщина, явно индейского происхождения, была бледна, ее лицо и шея покрыты мелкой розовой сыпью, кости торчали. Она шла, еле передвигая иссохшимися ногами, семенящей походкой. Усталым движением руки она откинула волосы с лица, и я отшатнулась: у нее была последняя стадия сифилиса, провалившийся нос. Бессмысленное выражение лица, по углу рта стекает слюна. Уже поражен мозг. Как она прошла столько - загадка.

Мы пошли параллельно. С другой стороны улочки показались молодые люди - юноша и девушка. Он - метис, она - европейка. Они держаться за руки и смеются. Я удивлена - он в джинсах, она - в коротком платье. Не столь далекое прошлое, года пятидесятые. Его взгляд останавливается на женщине.

- Фу... Что с ней? - оторопело спрашивает девица.

- Сифилис. Я, кажется, писал тебе, что у меня на родине можно восхищаться всем, кроме индейцев, - парень кривится.

- Ты мне хвастался, что они как-то удивительно себя ведут... А пока, как я посмотрю, точно как нищие Манхэттена! - взгляд на женщину. Так ученые смотрят в микроскоп на блоху - только научный интерес.

- Вообще-то они дорогу уступают... Но что ты от нее хочешь? Она уже не соображает. Да и соображала ли когда-то? Они только пить и умеют! - он досадовал на то, что спутницу не получится познакомить с одной из достопримечательностей города - униженным народом, бывшим когда-то великим.

- Может, ее надо в больницу доставить? - без особого энтузиазма спросила белая.
- Ты что! Он же индейская женщина! Кто ее в больницу пустит? - метис рассмеялся над глупостью своей подруги.

- Н-да? Ну и ладно. Пошли?

- Пошли!

Пройдя еще шагов семь, женщина упала на камни тротуара. Кровь стекала изо рта, смешиваясь со слюной.

- Такова Латинская Америка любви и страсти, - сказала мне трубка.

Ветер, налетевший после этих слов, завертел и закружил меня. Мне удалось сфокусироваться минутой позже, но, как вы поняли, уже совершенно ином месте.
Те самые серые горы, неприступно возвышавшиеся вдали в начале моего путешествия. Абсолютно лысые, утыканные вышками. Камешки скрипели под моими ногами и скатывались вниз. У каменных одноэтажных домов без окон, врытых прямо в тело горы, лежали люди. Было слышно тяжелое сопение, и время от времени - крики типа "Нашел!" и "Передай мешок". На людях были длинные, до щиколоток, запыленные пончо и широкополые шляпы.

- Они собирают олово, - объяснила мне трубка.

- Олово?

- Здесь, в этом месте, его сортируют и грузят в мешки, и именно сюда за ними приезжает грузовик. Но при разборе некоторые куски могут выпасть. Эти люди должны найти их. Кто нашел - получит еду.

- А кто не нашел?

- Пухнет с голоду.

Скала, напоминающая мне губастую физиономию, печально кивнула и сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее начала съезжать вниз по склону.

- Здесь это часто бывает... Не так поставлено крепление. Такова Латинская Америка беззаботности, - заявила трубка и на этот раз без всяких спецэффектов выбросила меня на порог деревенского дома. Пахнет так, что я дышу сквозь рукав.

- Где я? - спрашиваю я у трубки.

- Мексика. Наши дни, - отвечает мне сквозь усилившиеся помехи.

Я захожу в дом и осматриваюсь. Обстановка нищенская - глиняная посуда, протертые штаны на спинке грубо сколоченного стула, стол с маленьким приемником - роскошь. А на матрасе у стены лежит то, что источает отвратительный запах - гниющий человек. Он лежит уже давно - пухнет. В ужасе я выбегаю на улицу и иду по деревне. Здесь была бойня, убиты все. По улицам ходят ожиревшие собаки с дикими глазами, и я благодарю всех известных мне богов, что они не видят меня. Чем ближе я к центру деревни, те чаще трупы начинаю встречаться прямо на улице, лежащими на спине или животе, от к некоторым тянется кровавая дорожка - люди ползли, пока их не добивали. Меня бьет крупная дрожь.

- Здесь в основном женщины и дети, - говорю я в трубку, чтобы нарушить молчание, чтобы напомнить себе, что в мире еще есть живые люди.

- Это Актеаль. Так ублюдки, науськанные мексиканским правительством, расправились с теми, кто был на стороне сапатистов, - гремит труба, - Сейчас сюда приедет полиция - убирать трупы... Такова Латинская Америка, страна свободы слова.

Я сажусь на землю у стены белого домика. Ноги отказываются нести меня. Я закрываю глаза и открываю их дома, там, где меня настигло путешествие - разглядывающей карту Латинской Америки, карту человеческих страданий.